Ушедшее — живущее - Борис Степанович Рябинин

«Размаха шаги саженьи» пятилеток, темп жизни наполнял гордостью, ощущением собственной силы.

Снимал с экскаватора, с ковша, поднятого на вытянутой стреле, пристроив аппарат между его зубьями; с металлических конструкций; со строительных лесов; с мачт высоковольтных линий. В его архиве сохранился снимок: он висит на трамвайном столбе перед трибуной на площади 1905 года, в Свердловске. В поисках наивыгодной «точки», кажется, готов был залезть на облака.

Остановись, мгновение! Короткий, чуть слышный щелчок — и ты пойман, миг текущий, ты уже не уйдешь никуда. Ты стал кадром, снимком, теперь можно разглядывать, ощупывать даже за тысячи километров от того места, где объектив фоторепортера уследил за тобой, можно восторгаться и радоваться, негодовать…

В десятилетие — с 1924-го по 1934-й (когда болезнь вынудила выйти на пенсию) — Сурин накопил огромный уникальный иллюстративный материал — тысячи и тысячи снимков.

Многие из них заслуженно могут быть названы историческими, ибо поступь нашего неповторимого времени отразилась в них.

Сурин снял первых ударников и стахановцев, многих знатных людей страны.

Он не просил делать стандартных улыбок, органически не терпел фальши, а запечатлевал в суровой простой красоте, в трудовых буднях, в естественной непосредственности живой реальности.

Противник лакировки, он, естественно, явился противником ретуши, красивой (а иногда и наоборот) подделки под искусство (исключая, разумеется, ретушь чисто техническую, вызываемую необходимостью, когда надо заделать дефекты негатива или позитива).

Ему доказывали:

— Чтоб сделать хорошую вещь, надо ретушировать.

— А как же в кино? — возражал он. — Там разве ретушируют?

Учился у кино. Иногда один фильм смотрел по нескольку раз.

Много усердно читал. В личной библиотеке его накопились сотни книг, в том числе немало редких, особенно краеведческих, энциклопедии Брокгауз — Ефрон, Большая Советская (1-е издание), медицинская, техническая…

— А всё надо, — объяснял он. — Видишь, без энциклопедии нельзя в газете работать. Приедешь на рудник, если не знаешь, так, пожалуй, засмеют тебя. Вместо «на-гора́» скажешь «на́ гору»…

Александр Николаевич Пятницкий, ответственный секретарь редакции «Уральский рабочий» (впоследствии преподаватель и зав кафедрой факультета журналистики Уральского госуниверситета имени Горького), душевный и многосторонне образованный человек, воспитавший не одно поколение журналистов, с которым Сурина связывала долголетняя личная дружба, постоянно требовал, чтобы репортер перед выездом заглянул в книжку. «Проэкзаменует тебя, — вспоминал Сурин. — Большое дело! И правильно…»

Я перечислил прозвища, которые носил Сурин, которые прилипали к нему так же быстро, насколько легко запоминалась всеми его незаурядная внешность. Но было еще одно, пожалуй, наиболее полно выражавшее его достоинства: «уральский самородок». Он действительно был самородком, а самородки всегда редкость, даже на уральской земле.

Беда подстерегала его там, где он не ожидал. Как-то без предупреждения, внезапно, как ночной вор, подкралась болезнь. Вдруг — приступ, «скорая помощь». Привезли в больницу — язва… не было печали! А он любил горчицу, селедку, острые приправы, горячие кушанья. Сила была — по восемнадцать пудов таскал, по-нынешнему — триста килограммов… Никогда не думал о здоровье.

Рентгенов тогда не было. Может, потому и получилось все так. Предложили лечь на койку — он загорячился, затряс бородой.

— Скоро областной съезд Советов, областная партконференция. Что товарищи скажут? Скажут, испугался большой работы…

Отказался лечь наотрез. Профессор Шамарин осуждающе качал головой, но все-таки согласился отпустить.

А через два месяца к нему же привезли, к Шамарину: прободение желудка, перитонит…

Всего пришлось перенести девять операций. Девять! Желудок удалили начисто, проделав так называемый броуновский анастомоз. Специалисты знают, что это значит. Строжайшая диета. Что ни поест — рвет… Вот когда у него в кармане появилась бутылка с молоком. Десять лет «сидел» на молоке.

«Инвалидность»… Это слово как-то плохо вязалось с ним, с его неуемной, кипучей энергией.

Пришлось, удерживая свой пыл, ограничить себя во всем.

И тем не менее и после этого в печати время от времени продолжали появляться снимки за подписью «Л. Сурин».

Какую нужно иметь крепость духа, чтобы не согнуться после такого удара! А он не согнулся.

Неутомимый труженик, он не унывал, не складывал оружия: пробавлялся на театральной съемке, на «аккордных» работах для разных ведомственных выставок и оформлений.

С годами борода поредела, из огненно-рыжей стала двухцветной, рыже-белой, но Леонид Михайлович не терял юношеской порывистости, подвижности, увлеченности делом, бодрости, как тогда, когда еще только вступил на беспокойную стезю журналиста, фоторепортера.

Грянула война — и снова он окунулся в гущу событий: ведь многие фоторепортеры, моложе его возрастом, ушли на фронт… Вот тогда вскоре он и сделал свои расчеты, как быстрей победить Гитлера… Наивно, как у ребенка, но, право, трогательно!

Новые идеи рождались в голове. Журналистка Н. Розина рассказывала: однажды встретила Сурина на улице — он деловито прилаживал аппарат, выбрав благоприятное освещение. Он задался целью создать своеобразную фотолетопись города. Собственно, она была начата им еще добрую четверть века назад. Он умел смотреть вперед и частенько фиксировал аппаратом то, что в данный момент не интересовало газету: грязный перекресток, изрытую ямами дорогу, подгнившие хибарки, выбирая такие точки, которые, по его заключению, в будущем могли дать наиболее разительную картину изменений, — и никогда не ошибался. Теперь это все пригодилось.

— Так много зелени стало, — шутливо пожаловался он, — что ни одного приличного здания сфотографировать нельзя. Закрывает фасады домов… Я хочу, — признавался старый фотограф, наклоняясь к аппарату, — чтобы люди увидели, как много сделано за годы Советской власти, как изменился город, и еще больше полюбили его…

В этой фразе, пожалуй, весь он, думающий, размышляющий о судьбах своей страны и родного края, советский репортер Сурин. Человек горячего, истинно большевистского сердца, он всегда жил интересами общества, работал для общества.

Одно из его добрых и значительных дел — организация вскоре после войны (в 1956 году) фотокабинета на факультете журналистики Уральского государственного университета имени А. М. Горького. Поработать там как следует самому уже не удалось: кончались силы, подводило зрение[8]. От многих близко знавших его в ту пору мне довелось слышать, что, печатая фотографии, он теперь и действовал как-то не так, как прежде, как принято обычно, не рассматривал на свету, под красным фонарем, все время пускал в ход пальцы. Создавалось впечатление, что он на ощупь определяет готовность проявленного снимка, «видел» контрастность печати. Может, он и впрямь обладал особым внутренним зрением или столь велик был опыт, что и в этих условиях, полуслепой, сильно недуживший, мог действовать почти безошибочно; выручала профессиональная интуиция.

В редакции «Уральского рабочего» он оставил после себя огромный негативный фонд — 45 000 штук, все подобранные один к одному, в конвертиках, с подписями, где, когда снято. Сохранили ли это не имеющее цены собрание фотодокументов его преемники?

Осталось и другое наследие — его выученики. Известный уральский мастер фоторепортажа Иван Тюфяков начинал у него,